Николай Гашев,член Союза журналистов России с 1961 года.

Проект "Воспоминания "детей войны".

Мне не было еще и восьми лет от роду, когда 22 июня 1941 года началась война.
Мы с Борькой, моим братом, тогда ему было около трех лет, узнали об этом от мамы. Она тогда работала почтальоном, разносила в толстой сумке на ремне письма и газеты. Мы с Борькой привыкли, что она, возвращаясь с работы, каждый раз приносила нам что-нибудь вкусненькое – свежую булочку с вареньем, кулёчек конфет, пирожное. Ждали-ждали её и решили пойти навстречу.
Жили мы тогда в Перми (тогда Молотов) недалеко от деревообрабатывающего комбината «Красный Октябрь». Там, на окраине города была уже целая улица насыпных домов. Снаружи дома вполне нормальные – окна, двери, покатая крыша - только стены не бревенчатые, а из широких плах, между которыми плотно набиты опилки. Тепло они удерживали очень плохо. Ночью, особенно в морозы, вода в умывальнике превращалась в лёд. Застывала вода и в вёдрах, которые приносили с вечера. В одном из таких домов-«морозильников», построенных собственноручно нашим дедом Василием Чудиновым, раскулаченным крестьянином из села Зюкай Карагайского района, мы и жили. Чтобы нас не заморозило, дед вынужден был по ночам растапливать подтопок, сложенный из кирпича с чугунной плитой наверху. Когда плита раскалялась до красноты, в комнате становилось более или менее тепло.
В Зюкае у деда был прекрасный пятистенный дом, но местный комбед решил раскулачить его, дескать, больно уж богато живёт. И пятистенок под железной крышей, и коровы, тёлка, овцы, да еще куры, гуси – не сосчитать сколько, и на пасеке у него десятки ульев. И швейная машина «Зингер», немецкой фирмы. Эта фирма оформила его, простого крестьянина, доверенным лицом по распродаже швейных машин среди населения. Деду кто-то из верных людей шепнул вечером: «Тебя, Василий, включили в список, завтра с милицией придут». Дед не стал дожидаться непрошеных гостей. Ночью велел жене положить в мешок каравай хлеба, банку мёда, немного огурцов, помидоров, вылез незаметно в кухонное окно, переправился на плоскодонке через Обву и отправился ночью через лес за 40 километров на станцию Менделеево. На первом же поезде уехал в Молотов.
Потом он узнал, что комбедовцы и особенно четыре милиционера, специально командированные в Зюкай, были очень разгневаны, что не застали хозяина. Кто-то из них сразу же побежал в сельсовет, чтобы сообщить в район. А милиционеры, обыскав весь двор, поднялись на сеновал и принялись вилами протыкать сено. Грозились, что беглеца обязательно найдут. Однако в городе никому дела не было до беглого кулака. Дед особо-то и не прятался. Устроился сторожем на кондитерскую фабрику. Мы с Борькой нашли у него в кладовке целый мешок сахарной пудры, не совсем белой и чистой, а с какими-то ветками и чёрными крапинками. Видимо, пудра была рассыпана на полу в цехе, дед её подметал и собирал в мешок. Надо же было как-то выживать, тем более, что при раскулачивании все отобрали, даже чашки и ложки.
Вот из этого насыпного дома деда мы с Борькой и отправились встречать маму. По-видимому, тогда ещё только прокладывали трамвайную линию, по которой вокруг университета, мимо завода имени Дзержинского в сторону «Красного Октября» ходили трамваи. Во всяком случае, мы с Борькой брели по шпалам, устали, сели отдыхать прямо на рельсы. В таком положении и нашла нас мама. Она, худенькая, тоненькая, в синем форменном костюмчике (тогда почтовиков начали одевать в одинаковую форму) была необычно бледной, глаза, как говорится, на мокром месте. Вместо ожидаемых сладостей мы услышали от неё:
-Беда, ребята! Война!
Мы сначала не поняли, почему мама такая расстроенная, говорит с трудом, через слёзы. Тогда она заговорила об отце. Он, наш папка, в тюрьме сидел, был осуждён за хулиганство – назвал контролера билетов в дачном поезде «паразитом». Тогда, в 1941 году, это слово оказалось унизительным и даже оскорбительным для советского человека. Папку, этого интеллигента в очочках, тут же арестовали и на второй день осудили на год исправительных работ. Отбывал он своё наказание тоже в Молотове, в Ераничах. Там была вырыта в земле огромная яма, в которую на ночь загоняли около тысячи вот таких мелких хулиганов, как наш отец. Утром их поднимали и отправляли на какой-нибудь завод или фабрику. До вечера они работали, а потом снова опускались в свою вонючую яму. Там они спали, ели, болели и умирали. Папке, как самому грамотному и интеллигентному заключенному, начальство доверило по утрам составлять списки тех, кто не мог выйти на работу. Он мне говорил потом, что иногда скрывал и даже уменьшал число умерших, так узники получали лишние пайки, делили их между собой, чтобы выжить за счет умерших. Вот из-за папки мама и переехала с нами в домик своего отца. Хотелось быть поближе к папке, чтобы хоть изредка навещать его, поддерживать скудными передачами.
На краю города, где поблизости от «Красного Октября» находились насыпные дома, была и школа, куда я должен был пойти в первый класс. Помню, что все мне в этой школе нравилось. Помню даже первую оценку, которую мне поставила учительница – зеленую черточку в тетради. Это означало, что я выполнил задание на «хорошо». Красная черточка означала «отлично». Черная – «посредственно». Судя по всему, я был бы не самым последним учеником в классе. Но мне не пришлось учиться в этой школе. Не было ни ботинок, ни валенок, ни пальто. И купить было не на что. Поэтому мама сказала, что этот год мне придется посидеть дома. Учительница давно велела нам приготовить десять палочек для урока арифметики. Я поленился, ничего не сделал. А тут, когда мне не велели больше учиться, нашёл где-то деревяшку и изготовил десять палочек, аккуратно затянул их резинкой. Не верилось, что я не буду учиться, тем более, что я успел подружиться с ребятами. После уроков мы не спешили расходиться по домам, а бегали по улице, устраивали шумные игры, гоняли футбольный мяч.
Однажды к нам подошел парень в потрепанной синей курточке, в стоптанных, немного даже порванных сандалиях, в кепчонке, из-под которой выбивался белый чубчик. Мы думали, что он хочет поиграть с нами, первоклассниками. Старшеклассники тоже, бывало, гоняли с нами мячик. Но парень в синей курточке спросил:
- Ребята, кто из вас знает, где тут военкомат?
Мы были маленькие, совсем маленькие, но уже знали, что такое военкомат. У некоторых из нас отцы, старшие братья были призваны, ушли на фронт. Но все они, как нам казалось, были старше этого паренька и сильнее его, и крепче.
- Зачем тебе военкомат?
- На фронт хочу. Восемнадцать стукнуло, чего же еще ждать?
Мы, первоклассники окружили паренька, вместе с ним дошли до военкомата. Видели, как он в своей потрёпанной курточке с короткими рукавами поднялся на крыльцо, открыл дверь, и, обернувшись к нам с весёлой улыбкой, помахал рукой.
Не знаю, как у других ребят, а в моей детской памяти этот парень как бы врезался, вошёл в неё. И долго-долго, до тех пор, как я поступил в университет, стал студентом филфака, жил во мне, тревожил, беспокоил, заставлял то и дело рассказывать о себе родным, друзьям, однокурсникам. Это беспокойство о нём, тревога, в конце концов, вылились в стихотворные строки. Я, третьекурсник филфака Пермского университета, принёс свое неумелое стихотворение в редакцию молодежной газеты «Молодая гвардия». Она находилась тогда в подвале дома номер 8 на улице Карла Маркса, теперь это улица Сибирская. Литературным консультантом был Лев Давыдычев, тоже недавний студент филфака университета, в будущем знаменитый писатель, автор многих книг, изданных в Перми и в столице. Ему, по-видимому, что-то понравилось в моих корявых, неумелых рифмах. И он раз десять заставлял меня переделывать чуть ли не каждую строчку. В конце концов, моё стихотворение «Наш парень» появилось в газете в литературной странице. Был чудесный солнечный день, снег таял, превращаясь в ручьи, мы с Ниной Поляковой, тоже студенткой филфака, впоследствии моей женой, сидели на скамейке и читали газету «Молодая гвардия» Помню, что к нам подошел Юра Сычёв, мой друг, сосед по студенческому общежитию. Помню, мне стало как-то неудобно, словно я хвастаюсь своей первой публикацией, очень нескладной и неумелой.
Вот оно, это стихотворение. Мы нашли его в архиве современной истории (ул. Екатерининская, 162) в подшивке газеты «Молодая гвардия» за 20 марта 1955 года. А помогла нам в этом поиске стихотворения, написанного более 60 лет назад, главный архивариус, заведующая читальным залом новейшей истории Арина Геннадьевна Васильева.
НАШ ПАРЕНЬ
Воронки, ямы, стоны, взрывы, вспышки,
Колючий снег, последний шаг вперёд…
И мы узнали – на лесной опушке
наш парень пал на вражий пулемет!
В провалах небо летнее темнело,
Пожара пламень рушил, мял, крошил,
Мы вновь узнали – это он – Гастелло
Зажёг собой отряд бронемашин!
Война гремела. По дорогам длинным
Герои шли. Откатывался враг…
И мы узнали – поднял над Берлином
Тот самый парень наш победный флаг!
…Теперь я знаю – в шахте на Кузбассе,
У знойной домны и в полярной мгле,
Стоит наш парень, дерзкий и прекрасный,
Чтоб счастье расцветало на земле!

2
Зимой 1941 года отца освободили из тюремной ямы в Ераничах, и он прибежал к нам в насыпной домик деда. Я первый увидел его в окошко. В шапке-ушанке с ушами, завязанными на подбородке, в сером ватнике, в каких-то нелепых растоптанных валенках, с жёлтым фанерным чемоданом в руке, он быстро перебежал дворик.
- Папка приехал! – завопил я.
И когда он распахнул двери и в клубах морозного воздуха вбежал в дом, мы все кинулись к нему, но он остановил нас:
- Не подходите! Вши у меня, я весь во вшах!
Тут же у порога он снял с себя всю одежду. Дед выкинул ее на мороз. Потом на кирпичном подтопке с раскалённой докрасна чугунной плитой вскипятил два ведра воды и тут же у порога в каком-то корыте мы вымыли отца с головы до ног.
апку снова приняли на работу в Верещагинский леспромхоз на ту же должность – техруком. Вскоре после этого мы – Борька, мама и я - переехали в Верещагино, в дом 65 по улице Фрунзе, рядом с единственным тогда двухэтажным кирпичным зданием, которое именовалось Дом обороны. В нём формировались тогда воинские подразделения, которые по железной дороге отправлялись на фронт. Я помню, как просторная площадь возле Дома обороны была уставлена зенитками. Видимо, в Доме обороны размещалась какая-то артиллерийская часть. Зенитки направляли в небо свои огромные стволы, словно хотели отразить воздушную атаку. Но выстрелов я не слышал, видимо, не стреляли. А вот миномет стрелял. Причём я с крыши дома наблюдал, как миномётчик опускал в широкий ствол снаряд, затем отбегал в сторону, зажимая уши. Гром выстрела был такой, что я первый раз чуть не свалился с крыши. С ужасным грохотом снаряд вылетал из минометной трубы и, описав широкую дугу, опускался на другой стороне площади.
Потом уже, став совсем взрослым, я описал эту минометную стрельбу в повести о моём детстве «Просека на болоте». Рукопись послал в Красноярск Виктору Петровичу Астафьеву. Он написал: «Коля, ты не мог видеть снаряд, который вылетает из миномета. Он же, снаряд, летит как пуля. Его можно почувствовать, когда он обрушится на тебя сверху, разорвётся».
Я, конечно, не стал спорить с человеком, который в 16 лет добровольно ушёл на фронт, был тяжело ранен, может быть, даже вот такой вражеской миной. Вычеркнул это из своих воспоминаний. Но что-то я видел, когда стреляли из миномета у Дома обороны! Может быть, это был не настоящий боевой снаряд, а учебный? Или это моё детское воображение только нарисовало в моей памяти высокую траекторию, по которой летела мина. Взрыва не было, снаряд просто падал и зарывался в песок.
Если снаряд, вылетающий с грохотом из жерла минометной трубы, я, испуганный пацан, действительно, мог и не видеть, то взрыватель от этого снаряда – медную трубочку, похожую на нынешнюю шариковую ручку, но без пера, не только видел и держал в руках, а даже и в зубах. Мы с Борькой нашли этот взрыватель недалеко от колодца. Как он туда попал, я не знаю. Но взрыватель нам понравился. Он был искусно сделан из красной меди. Мы с Борькой заглядывали в его вытянутое горлышко, там внутри что-то белело. Мы попытались выковырять. Я даже в зубы брал это горлышко, ворочал в ту и другую стороны, чтобы увидеть, что там внутри. В конце концов, мы сделали так: притащили эту красную трубочку домой. Я нашёл в отцовских инструментах шило, вставил в это горлышко и стукнул сверху молотком.
То, что произошло дальше, изумило нас с Борькой, привело в настоящий столбняк. Медная трубочка, как живая, на наших глазах начала толстеть, расширяться, потом с каким-то жутким жужжанием спрыгнула со стола на пол, и там под столом грянул взрыв, во все стороны полетели куски меди, потянуло дымом. Когда мы заглянули под стол, там от одной из половиц был вырван огромный кусок, как будто кто-то в этом месте рубил заточенным топором.
Как нам с Борькой не выбило глаза, не оторвало пальцы?! Как этот взрыв не грянул у меня в зубах, когда я пытался открутить взрыватель?!
Война гремела где-то очень далеко от Верещагино. Но мы знали о ней не только из сообщений по радио. Громкоговоритель стоял на станции, и нам было хорошо слышно. В Доме обороны формировались подразделения и отправлялись на фронт. Наш дом был соседний. Военнослужащие прибегали к нам, чтобы начерпать из колодца воды. У одного из солдат я выменял на калегу коробку спичек. Селитра понадобилась мне, чтобы зарядить «поджигу» - трубу, привязанную проволокой к деревянному макету пистолета. После этого селитру поджигали, и можно было ждать выстрела. Иногда, правда, поджиг стрелял не туда, куда его направляли, а назад, в грудь того, кто её держал. Ничего не поделаешь. Была война. Война гуляла по России.