Материал подготовил Борис МАГОНОВ.

Не завидую тем, кто живет в шумных городах и не соприкасается с природой, у кого нет возможности полюбоваться лесами, покрытыми снегом полями и русскими красавицами-березами.

Недавно я наслаждался всей этой красотой, когда ехал в Гаревку. В деревне меня ждал отец Виктор – дьякон Русской Православной Церкви. Когда-то он был депутатом Вознесенского сельского поселения и поэтому отлично знает здесь каждого. Отец Виктор обещал побыть моим гидом и познакомить с жизнью своих односельчан.
Стоял погожий день. Солнечные лучи ласково играли и приятно согревали через автомобильные стекла. Настроение было весеннее, наверное, поэтому я и не заметил, как добрался до места.
Впереди показалась деревенька. Маленькие домики с белыми от снега крышами и огромные раскидистые березы, окружавшие их, необыкновенно гармонировали с местностью и отлично смотрелись на фоне голубого неба и белых облаков. Казалось, я направлялся не в глухую провинцию, а в удивительный райский уголок…
Сворачиваю влево и еду вдоль монастырской ограды. Проезжаю деревянную колокольню, еще немного, и опять поворот налево. А вот и отец Виктор – он уже ждет меня возле своего дома. Священнослужитель приглашает отведать чайку. Я же предлагаю оставить чаепитие на потом и, не теряя времени, начать нашу экскурсию.
В ближайшей избе, к которой мы подошли, недавно поселилась многодетная семья.
- За материнский капитал дом купили, – говорит отец Виктор, стучась в окошко.
На стук вышла молодая женщина.
– Настя, к нам корреспондент приехал, хочет посмотреть, как мы живем. Пустишь в гости?
Настя разрешает войти.
Сильно наклонясь, потому что входные двери совсем низкие, почти вползаем вовнутрь.
Посередине единственной комнаты стоит русская печь. С нее спрыгивает кошка и принюхивается к нам, пока мы снимаем обувь. Из-за печки выбегает маленький карапуз без штанишек и тоже с любопытством смотрит на чужих дядей.
Настя гладит малыша по голове.
- Это мой младший. Ему два годика. А всего у меня пятеро детей: Рома, Алена, Никита, Полина и самый старший – Антон. Сейчас он учится в интернате, в Верещагино. Домой приезжает на выходные дни.
Проходим в правую часть комнаты, которая служит домочадцам одновременно кухней, залом и спальней. Трое малышей, удобно расположившись на кровати, смотрят мультфильмы.
- Ну, что, Настя, довольна новым жильем? – спрашивает ее отец Виктор.
- Да, детям здесь хорошо, тепло. В старом доме замерзали.
- А мне кажется, что за такую избу триста шестьдесят тысяч – многовато. Продавец явно завысил цену, – делюсь с хозяйкой своими соображениями.
- Что поделаешь, если нам негде было жить. Мы и такому дому рады.
- А ведь были времена, когда многодетным семьям государство трехкомнатные квартиры предоставляло. Теперь наступила другая эпоха – капитализм, – замечаю я.
- Ничего, со временем, когда подкопим немного денег, сделаем ремонт, – говорит Настя. - Слава Богу, муж трудоустроен, работает в Менделеево на пилораме…
Мы заканчиваем свой визит. Прощаемся с хозяйкой и ее маленькими детьми.
Первым из избы идет отец Виктор. Забыв, что дверной проем низкий, он гулко ударяется головой. Чтобы не повторить пример моего спутника, сгибаюсь в три погибели…
Дьякон трет ушибленную голову, но не матерится, как это делают в подобных случаях мирские люди, а продолжает экскурсию. Теперь наш курс лежит вглубь деревни.
- Вот этот дом пустует. В нем жил Сашка. В сорок лет мужик загнулся от цирроза печени. Пил…
У нас в деревне – жуть. Одна – замерзла, другая – сгорела, третьего – убили, топором по затылку хряпнули, еще двое повесились. Молодежь разъехалась. Из всех жителей деревни всего пару человек работают…
Останавливаемся у довольно большой двухквартирной избы.
- Здесь живет Вера.
Постучавшись, заходим в помещение. В нос бьет тяжелый запах сырости и плесени.
- Вера, почему в доме холодно? - кричит с порога отец Виктор. - Почему не топишь?
В ответ доносятся приглушенные звуки. Хозяйку находим в другой комнате – она лежит на старом обшарпанном диване, укрывшись с головой замусоленным красным одеялом.
- Ты что, болеешь? - спрашивает ее дьякон.
- У меня все хорошо.
- Я из газеты, - обращаюсь к женщине - хотел бы с вами пообщаться.
- Отвалите от меня, пожалуйста, я выпивши!
- Ну, извините, что побеспокоили. Если у вас все в порядке, тогда разрешите откланяться?
- Воды нет, колонку сделали б, а так – все нормально.
- У вас, говорят, в деревне магазина нет. Где хлеб покупаете?
- У меня хлеба целый мешок, там, на кухне лежит.
- Вы работаете или уже на пенсии?
- Не на пенсии и не работаю. Я сама по себе.
- А на какие же средства тогда существуете?
Этот вопрос почему-то веселит женщину, и она некоторое время не умолкает от хохота.
- Я ни у кого не ворую. Я сама на себя работаю – грибы, ягодки собираю.
- Так это же летний «бизнес».
- А я летом их и заготавливаю...
На стене замечаю две полки с книгами – признак былого благополучия. Рядом стоит несколько фотографий, на одной из них – портрет Есенина.
- У вас, смотрю, и книги имеются. И поэзию Вы, наверное, любите?
- Я все эти книги прочла… Не доставайте меня, пожалуйста!..
Мы не злоупотребляем терпением хозяйки и поспешно удаляемся. И уже через минуту снова шагаем с отцом Виктором по деревне.
- Вера пьет не потому, что плохая, – рассуждает вслух мой спутник, - а от тоски и безысходности. Когда-то и у нее было все по-другому.
В деревне пить нельзя. В деревне нужно работать. А какой из пьяного работник? Как пьяный будет ухаживать за скотиной или работать на огороде?
А они все когда-то были работягами, и крестьянские корни у них не пропали. А водка – это попытка уйти от действительности, которая им обрыдла.
- А это что? – указываю на разрушающееся шлакоблочное здание.
- Это когда-то был клуб. Его уже давно бы разграбили, но в вымирающей деревне никто не строится. Да и разбирать здание – это же работать надо.
Вблизи клуба стоит еще одна изба. Направляемся к ней.
Двери в веранду открыты, значит, дома кто-то есть. Ступив за порог, который оказался довольно высоким, проваливаюсь в пустоту. К счастью, удерживаюсь на ногах, но телу сообщено ускорение, и я буквально лечу через темный коридор. За моей спиной тяжело охает отец Виктор. Догадываюсь, что и он прочувствовал «ускорение свободного падения».
На стук в двери вышла девочка и сообщила нам:
- Мамы нет.
- Ну что ж, тогда идем к Любе Катаевой, она уж точно дома, - говорит отец Виктор.
Через пару минут хода мы увидели женщину, которая стояла возле избы. И хотя на улице был приличный мороз, верхняя одежда на ней отсутствовала. «Наверное, поджидает нас» - подумалось мне. Слух о приезде корреспондента, вероятно, уже давно разнесся по деревне.
Стоявшая на улице женщина и была Любой Катаевой. Она пригласила нас в дом. И мы довольно долго разговаривали с ней и слушали ее грустные повествования о безрадостной жизни в деревне.
В Гаревку Люба приехала в 1980 году из Коми-округа. Сюда ее направили по распределению после окончания сельскохозяйственного техникума. Работала и агрономом, и заведующей столовой, и бухгалтером, а в последнее время – даже дояркой.
Люба родила и воспитала семерых детей. Трое младших живут с ней, остальные перебрались в Пермь. Муж умер восемь лет назад.
- Когда приехала в Гаревку, здесь жило немало народа, - с тоской вспоминает женщина. - Раньше, недалеко от нас, находилась еще и деревня Панихино. Там насчитывалось более десяти домов. Сейчас от нее не осталось и следа.
Раньше у нас и клуб был, и магазин. В отделении совхоза находился большой тракторный гараж. Тогда почти в каждой семье жил тракторист…
А потом работы не стало, молодежь разъехалась. Многие спились. А что тут еще делать?
- Ну и как вы думаете жить дальше? – спрашиваю женщину с недоумением.
- Не знаю. Нам некуда деваться. Живем одним днем!
- Брошенные люди! – подливает масло в огонь отец Виктор. - Когда надо было государству, их заставляли строить коммунизм. А сейчас, ближе к старости, они никому не нужны. Отработали свое, и людей, как ненужный хлам, «выбросили на помойку».
Замечаю, как у Любы по щекам текут слезы. Я в замешательстве. Чувствую, что и отец Виктор испытывает смущение, поэтому некоторое время молчим все трое.
Наконец, Люба справляется с нахлынувшими эмоциями и продолжает говорить о наболевшем:
- Казалось бы, живем возле леса, а даже дрова приобрести – и то проблема. Нужно изрядно потрепать себе нервы, чтобы их выписать. Вот и толкают людей на воровство. Ведь проще простого – пошел в лес да и срубил пару берез на топку.
- Водка подорожала, а спиртом – залейся, - вступает в разговор отец Виктор.
– Даже ночью можно заказать дозу, которую через пятнадцать минут на такси привезут под самое окошко…
Поговорив вволю о проблемах и бедах, которые со всех сторон навалились на обитателей вымирающей деревни, мы прощаемся с хозяйкой и с тяжелым сердцем покидаем ее дом.
От нахлынувших тягостных мыслей иду молча. Отец Виктор тоже ничего не говорит, наверное, думает о том же.
Уже на краю деревни мой спутник указывает на белый кирпичный дом:
- Здесь живет инвалид Паша по прозвищу Грома…
- А он захочет с нами разговаривать?
- Думаю, да. Впрочем, может и послать подальше, он у нас ядрено матькается.
- Ну, пошлет, так пошлет.
Подходим к дому. Хозяина нет. Об этом красноречиво свидетельствует амбарный замок, который висит на дверях. Отец Виктор трогает заржавелое устройство. Так и есть, на ключ незакрыто, железка просто накинута на петлю. Да и ключ, скорее всего, давным-давно утерян, так же как и потеряна у обитателя этого ветхого жилища надежда на хорошее будущее.
- Живет без света, без дров. Даже в тридцатиградусные морозы печь не топит. В доме хоть шаром покати, - комментирует отец Виктор.
Выбитые стекла кое-как заделаны огрызками старой, грязной пленки. Кажется, ткни пальцем и окно вывалится. Как живет хозяин этого жилища? Чем питается? Пожалуй, ответы на эти вопросы известны только ему самому…
- Ну, вот мы и обошли всю деревню. Теперь идем чай пить, - приглашает к себе в гости отец Виктор.
- Что-то мне чая совсем не хочется. Я сполна насытился увиденным зрелищем... У меня такое чувство, как будто чья-то злая сила из вашей, когда-то благополучной, деревни сделала отхожее место…
Я прощаюсь с отцом Виктором и в отвратительном расположении духа возвращаюсь в Верещагино.
Теперь обратная дорога кажется мне унылой и длинной. Я не замечаю мелькающих за окном красот. В памяти вырисовываются другие, мрачные картины убогости быта и духовной безысходности гаревцев. А сердце щемит от обиды за обворованных и брошенных на произвол судьбы несчастных деревенских горемык.