Елена Широких
«Я виноват лишь в том, что родился немцем», – говорит Отто Андреевич Гардт. История его непростой жизни неразрывно связана с историей нашего многонационального города. Он один из немногих оставшихся в живых в лихие годы российских немцев, в конце 1942 года прибывших в составе трудармейцев на станцию Баская.
В годы репрессий Отто Андреевич оказался чужим среди своих. О Германии он знал лишь по семейным преданиям да по урокам истории. Но это не помешало властям, а следом за ними и некоторым гражданам нашей страны зачислить юношу и его родных, виноватых лишь в том, что их предки переехали в нашу страну несколько веков назад, в стан врагов…
– Массовое переселение немцев в Россию проходило в XVIII веке, при Петре I и Екатерине II. На основании Манифеста императрицы в поисках лучшей доли в незнакомую страну, на свободные земли Поволжья потянулись немецкие крестьяне. Среди них были и мои предки, – рассказывает Отто Андреевич. – Наша семья проживала в автономной республике – АССР Немцев Поволжья. Там я родился и жил до семи лет.
В 1933 году отцу каким-то образом удалось достать документы, и мы удрали от бедноты на станцию Нея, что в Костромской области. Там была работа, карточки.
К тому времени в нашей семье осталось трое детей, двоих ребят родители похоронили. Зимой отец работал в лесу, в бригаде грузчиков. Через год отменили карточную систему, на нашем столе появились сахар, конфеты... Жить стало немного легче.
В ночь с 7 на 8 марта 1938 года в квартиру пришли с обыском. Мы с братьями спали втроем на полу. Нас подняли, постель разворошили. Отца дома не было – он работал в лесу. Видимо, оттуда его и забрали.
В ту же ночь «черный ворон» остановился у ворот двухквартирного домика нашего соседа. Его жена лежала в роддоме, дома оставалось трое детей. Когда мужчину забирали, деточки зацепились за его ноги, прося дядей оставить папу дома. Да какой там… Ребят оттолкнули, отца семейства увели.
1937–1938 годы «съели» много народу. По ночам к домам подъезжал «воронок», а утром по окрестностям разносилась тревожная весть – «этого увели, того увели».
Назад, как правило, никто не возвращался. После ареста отца мама долго пыталась выяснить его дальнейшую судьбу – спрашивала, узнавала, писала. Ответ был один: «Работает в лагере НКВД. Жив. Писать ему нельзя». Мы рассудили: если НКВД – значит, враг народа. Так нас называли в то время…
Пять лет назад в ходе поисков пропавшего родственника зять обнаружил фамилию моего отца в Книге Памяти жертв политических репрессий Костромской области. Судя по архивным записям, его расстреляли 6 июня 1938 года, спустя три месяца после ареста…
Штанишки – латка на латке
А через месяц после обыска, в апреле, у отца родился четвертый сын…
На станции Нея мы жили до лета 1938 года. Я окончил четвертый класс, и мама увезла нас назад на Волгу, в деревню Паульское (сейчас Павловка Марксовского района Саратовской области). Приобрела хибарку. Наша семья постепенно обзавелась козами, поросенком, коровой.
А осенью пришла новая беда: пропали козы. Тогда гоняли скотину на заготовку, видимо, они прибились к этому стаду. Потом сдох поросенок. Зимой не стало и теленка – он объелся мякины.
Маленькому тогда не было еще и года. В доме – пусто. Штанишки – латка на латке. Работаем, мучаемся днем и ночью.
Летом я пас деревенский скот, а осенью пошел в школу. Проучился в пятом классе 22 дня и заболел. Лежал четыре месяца. Учебный год пришлось пропустить. В 1939 году во второй раз пошел в пятый класс, потом в шестой, а в седьмой уже не пришлось…
«О переселении немцев…»
28 августа 1941 года вышел указ «О переселении немцев, проживающих в районах Поволжья». Людей немецкой национальности целыми эшелонами отправляли на Урал, в Сибирь, в Казахстан.
Переселение проходило в спешке. 7 сентября 1941 года ночью люди прошли по деревне, постучали по окнам: «Утром будьте готовы выехать». На следующий день прибыли подводы, мы загрузились.
Дорога была долгой. На барже наша семья вместе с другими переселенцами добралась до города Энгельс. Там мы лежали, пока не подогнали эшелон товарных вагонов. В них натолкали людей, сколько влезло, и состав двинулся в путь. К концу сентября мы прибыли в Новосибирскую область.
Нас с мамой направили в деревню Букреево Плесо, Кочковского района. В эту деревеньку из нашего эшелона попало три семьи. Год я работал пастухом, следил за деревенской скотиной, а в 1942 году, по достижении 15 лет, мобилизовался в трудармию. Впереди меня снова ждала дорога, на этот раз на Урал.
Зона отчуждения
На станцию Баская наш железнодорожный состав прибыл в начале декабря. Помню, что от эшелона здесь отцепили 11 вагонов, заполненных людьми, – всего около 600 человек.
Толпа двинулась в указанном направлении. Вслед за мной «тащился» волоком деревянный чемодан с водруженным на него мешком с одеялом и подушкой.
Навстречу, под ружье, гнали арестованных. По команде «Отступай» мы разошлись в стороны, давая дорогу колонне изможденных людей. Их переселяли из зоны, которую должны были занять мы.
Первое время ворота колонии не закрывали, вышки пустовали, и мы перемещались по территории вполне свободно. Однако через несколько месяцев среди трудармейцев участились побеги, и вход в зону был закрыт.
По вечерам всех работников пересчитывали. Если кто-то отсутствовал (упал по дороге или, как у нас говорили, сбежал к мамке), начинались поиски, разбирательства. Все это время люди стояли у ворот, на морозе. Иногда такое ожидание затягивалось на несколько часов.
В бараках стояли трехэтажные сплошные нары. По вечерам, после трудового дня мы падали на них, как придется. Бывало, ночью встанешь, выйдешь помочиться, вернешься, а места уже нет. И ходишь-ищешь впотьмах, при свете тусклой лампочки, где приткнуться.
Одну сторону барака занимала кухня. По утрам мы брали котелки и вставали в очередь к окошечку. Получив наполненную тару, возвращались в жилище. Жиденькая похлебка преподносила сюрпризы – в виде жареного таракана или кусочка картошки, как повезет.
Скажу не кривя душой – есть в то время приходилось всякое. Голод заставлял людей грызть жареные куски от полушубка и кожаного ремня, кости, выброшенные очистки от мороженой картошки. К февралю в колонии началась дизентерия. Больные, попавшие в изолятор, назад уже не возвращались…
Слабосильная команда
Наша бригада работала на строительстве железной дороги, выполняла подготовительную работу – расчищала территорию от снега, снимала растительный слой, копала канавы. Так я дожил до весны.
Уже к маю в зоне остро чувствовалась нехватка людей. Болезни, голод, изнурительная работа унесли много жизней. Пополнять ряды рабочих было неоткуда.
Могильщики не сидели без работы. На санях ездили по окрестным дорогам, собирая в большой деревянный ящик тела переселенцев, падавших на снег от истощения и болезней.
Людей хоронили как попало, иногда просто закапывая их в снег. По весне «кладбище» оттаяло и начало «благоухать». Из города приехала комиссия. Чтобы сократить смертность, было решено поддержать здоровье оставшихся трудармейцев и создать слабосильную команду. Набор в нее проводили два немецких врача. «О, да ты еще жирный…», – шутил К.К. Цейтлер, щипая меня за шкуру, чтобы определить степень истощения. Тогда я весил 42 килограмма.
В начале мая с переклички я в числе других счастливцев слабосильной команды вместо работы отправился набирать силы в столовую. Отдых и сон, прерываемый только обедами, продолжался десять дней. На одиннадцатые сутки нас выгнали к железнодорожному переезду, поручили таскать в зону доски, кирпичи – кто сколько может. Из этих материалов строили двухквартирный дом, видимо для начальства.
В слабосильной команде я пробыл полтора месяца. За это время мой вес вырос до 46 килограммов.
«Ты, дядя, опять хороший»
Отдохнули и давай работать… До конца войны в разное время я трудился в стройцехе, строил бараки по улице Торговой (ранее Стахановской), валил лес на лесоучастке в районе Дворца культуры, работал в ЖКО, УНШ, занимался ремонтом железной дороги.
Начальник на лесоучастке был дурной. Бывало, встанешь погреться у костра, он увидит, подкрадется тихо и как толкнет в огонь – только успевай уворачиваться.
В 1944 году на Баской стоял состав с финскими военнопленными. Закрытые в вагонах люди выглядывали в окошки, окликали нас «пацанами», просили принести водички. Мы хватали спущенные на веревке котелки, забирали продукты – благодарность за услугу – и мчались к напорной башне, за водой.
Весть о Победе была встречена обитателями зоны всеобщим ликованием. «Скоро вернемся домой», – радовались мы. Но не тут-то было. В один из дней нас всех собрали в бараке. Приезжий зачитал приказ: «Пожизненное поселение. За побег – 20 лет каторги с высылкой семьи. Распишись».
Сняли с учета спецпоселения и освободили из-под административного надзора нас только в 1956 году. Выдали военный билет, «погладили» по головке – ты, дядя, опять хороший. А я какой был, такой и остался…
«Жить можно, но некогда…»
Началась самостоятельная жизнь. В 1950 году я женился на Ирме Александровне. Она тоже немка, приехала в Гремячинск в 1949 году, по вызову двоюродного брата. Раньше проживала в Сибири. По ее рассказам, там им еще трудней приходилось.
Ирма жила в бараке в районе профессионального училища. Почти год я встречался с ней, отработав смену в шахте, пока однажды не заявился к невесте с чемоданом. В крохотной комнатушке на тот момент теснились мать, дочь и два сына. А тут я приплелся. Пятый! Но не выгнала. 65 лет прожили, 3 октября отметили юбилей супружества.
В 1951-м в комнате нас стало шестеро – родилась дочь. Она спала рядом с нами в ванночке. Пришлось задуматься о собственном домике. Через год я приобрел два участка земли – для себя и для брата жены. Со временем выросли дома, мы обзавелись хозяйством. Не ленились. Всегда держали скотинку – поросят, корову. Огород сажали, теплички крыли. Вырастили двух дочек. Младшая уже 15 лет живет в Германии, старшая – в Перми.
Я около 30 лет проработал на водоотливе в шахте № 65. Сейчас на пенсии. Жить можно, но некогда. 89 лет уже.
Никогда бы раньше не подумал, что смогу столько прожить. Тяжело было, но мы надеялись…
* * *
Из тех шестисот человек, высланных в далеком 1942 году на работы в глухой шахтерский поселок, сейчас в Гремячинске доживают свой век только О.А. Гардт и В.Р. Гебель.
Некоторые репрессированные вернулись в родные края. Но основная масса людей, как Отто Андреевич, остались там, куда были переброшены в годы репрессий и войны.
Десятилетия понадобилось для того, чтобы действия руководства страны были признаны ошибочными. И вся жизнь – чтобы хоть немного улеглась в сердцах репрессированных боль тех унизительных лет…