ОСТАЛСЯ ТОЛЬКО ГОЛОС
СКЕЛЕТЫ В ФОРМЕ
«О Дороге жизни я узнала, когда в наш госпиталь привезли не раненых, но совершенно неподвижных людей – скелетов. На носилках лежали в военном обмундировании дети – мальчишки 14-15 лет (суворовцы или нахимовцы). С носилок мы брали их на руки и опускали в ванну с тёплой водой. Некоторые, а их было четверо, на моих руках умерли. Кожа, особенно нижняя часть туловища, была покрыта сплошной коростой. От поносов, пролежней и вшей. Мы плакали, когда, доехав до Урала, мальчики погибали на наших руках».
Так писала в своих воспоминаниях об эвакуированных жителях блокадного Ленинграда и бойцах Советской армии, раненых при обороне города, которые лечились в госпиталях Молотова (Перми), Муза Леонидовна Ворон. В годы войны она работала в госпитале № 5938, располагавшемся в микрорайоне Висим, в здании школы. (Государственный архив ПК. Ф.р-1696. Оп. 1. Д. 625).
«Окрепшие ребята потом рассказывали: от Ленинграда до Молотова их везли поездом, в вагонах было очень тесно, кто-то умирал. Не хватало воздуха, стояла вонь от умерших. Те, у кого были силы, выкидывали умерших, – писала Муза Ворон дальше. – Помню, привезли к нам 27 моряков-пехотинцев. Это были скелеты, одетые в чёрную морскую форму… Единственное, что у них было ещё в силе, – это глотка: голос. Они требовали, чтобы их не разлучали. И когда подходили к носилкам какого-то моряка, чтобы переправить в другой госпиталь, они кричали: «Полундра!» Рослые, красивые парни, почти недвижимые. Рёбра, обтянутые кожей, большие лбы и огромные голодные глаза.
Боже! Эти глаза я на всю жизнь запомнила. Я была медсестрой в этой палате. Надо было кормить, а это риск – еда была не очень пригодна для кормления таких дистрофиков. Но всё-таки питание им было обеспечено. Тяжело было видеть мольбу в глазах: «Дай еды!» Мы уговаривали моряков, чтобы они потерпели до следующего кормления. Разумом они понимали необходимость этого. Из них умерли двое, так и не насытив организм едой… Были и гражданские блокадники с тяжёлой дистрофией. Они лежали в гражданских больницах, где тоже не все выживали. Я видела рано утром, как в пищеблок Грачёвской больницы зашёл один из блокадников – инженер. Он съел картофельные очистки из ведра и умер. Ему было 40 лет».
СТАКАН ЧАЯ
И ВОРОШИЛОВСКАЯ КАША
Эвакуация населения из Ленинграда началась 29 июня и продолжалась до 6 сентября 1941 г. За это время в восточные регионы Советского Союза эвакуировали 706283 человека – это почти 22% населения Ленинграда. Такие цифры приводит в своей статье к. и. н., доцент кафедры государственного управления и истории ПНИПУ Михаил Нечаев.
В годы войны Пермский край (тогда Молотовская обл.) принял сотни тысяч эвакуированных ленинградцев. Несмотря на то, что местные жители голодали, они всячески старались помочь прибывшим.
«Голод пермяки переносили стойко и мужественно. И делились, чем могли, – пишет в воспоминаниях о том времени Муза Ворон. – Голодали все медработники в госпиталях, падали в обморок. Стакан сладкого чая приводил в сознание, ведь нельзя распускаться – от тебя ждут помощи раненые. На одного врача было 100-120 раненых. Хирурги не отходили от операционного стола по 8-10 часов. Теряли сознание на миг – и вновь требовали от себя: выдержать. Особенно тяжёлыми были зима-весна 1942 г. В госпитале № 3148 на территории Грачёвской больницы был морг. Туда привозили умерших, в том числе рабочих завода им. Молотова, которые умерли у станка. Только весной 1943 г. с приездом Ворошилова было увеличено питание рабочих завода. «Ворошиловская каша» спасла тогда жизнь многих: 600 г каши, выносить которую не разрешали, давали каждому рабочему. На заводе перестали умирать от голода».
ЧТО БУДЕТ,
ТО И БУДЕТ
Клавдия Павловна Коновалова живёт в Кудымкаре. Когда началась война, ей было девять лет.
– Мы жили в селе Калищи, что под Ленинградом, – рассказывает она. – Лето 41-го было жаркое, мы на речку ходили, купались. Когда началась война, стали бомбить наше село – тут ведь была железнодорожная станция. Мы растерялись. Бабушка взяла меня за руку, и мы побежали к старой деревне, под мостом спрятались. Поначалу, конечно, страшно было, а потом привыкли. Когда начиналась бомбёжка, мы даже знали, какие наши самолёты, какие немецкие. Фронт был в шести километрах от нас, бомбили часто. Но мы уже никуда не бегали, чтобы укрыться. У каждого дома была землянка – там все и прятались. Правда, приходилось спать в одежде. Окна были заклеены газетами, жили в темноте. Бабушка всегда говорила так: что будет, то и будет.
Кстати, чтобы уберечь от бомбёжек, она увезла нас, внуков, в Ленинград. Но вскоре папа позвонил и сказал, чтобы мы возвращались.
Было голодно. Хлеба давали по 125 г, у нас запасов никаких не было. Но наша бабушка – умница. Она перенесла голод в 33-м году, и знала как выжить. Стала сушить картофельную шелуху. Помню, на чердаке стоял большой сундук с этой шелухой.
Мои подружки часто приходили к нам домой, и мы говорили: «Вот была бы за 5 км буханка хлеба – мы бы побежали». Так хотелось кушать. Чтобы отвлечь нас от мыслей о еде, бабушка учила вязать: клубки даст, крючки. И мы плели плетёнку.
ВРЕМЯ НЕ ВЕРНУТЬ
– Поскольку фронт был близко, нас должны были эвакуировать. Бабушка, узнав об этом, не выдержала – умерла. Она была сердечница, – продолжает вспоминать Клавдия Павловна. – Сказали, чтобы мы взяли с собой по 50 кг. груза на человека. Мне тогда было 10, сестре 15, младшей Женечке годик. Папа на фронте был. Эвакуировали нас в Омскую область в июле-августе 42-го. Сначала везли на барже по Ладожскому озеру, а потом в товарнике. Скамеек не было. Только солома на полу. Как прибыли, поселились на квартире. Мама меняла одежду, которую мы взяли с собой, на картошку. А потом она начала работать в колхозе – веяла зерно. Женщины, которые приехали с нами из Ленинграда, стали понемножку брать это зерно. Мама тоже. Но в какой-то день ей подсказали, что сегодня будут проверки. И мама спрятала его куда-то. Ей повезло. Многих тогда посадили за горсть зерна. Мама была хозяйственная – купила корову. Этим и спасались. Потом она устроилась в пекарню. Заведующая говорила: не воруйте, кусочек хлеба я вам дам. И давала.
Кстати, мама была мне не родная. Моя – умерла, когда мне было год и четыре месяца. Она была из интеллигенции – работала на почте делопроизводителем. Папа – начальником отделения связи. После возвращения с фронта (он прошёл всю войну), работал там до пенсии.
Когда нам сказали о победе, больше всего мы обрадовались тому, что сможем вернуться домой. За нами приехал папа. Конечно, мы были рады ему. Но уже отвыкли от заботы и ласки. До войны, помню, заболеешь – он бежит: доченька, доченька. Тёплые были отношения. Как-то после войны покаталась на лыжах и слегла. И он вроде так же ко мне с любовью – «доченька». А мне уже не по себе. Уже потом, когда окончила техникум, приезжала домой, привозила подарки. Сейчас анализирую – почему так? И маму не родную вспоминаю – стеснялась её. А ведь надо было просто подойти, обнять её за плечи. И с папой так же. Часто вспоминаю, что сделала война – и слезы просто текут. Но время уже не вернуть.
НАДО УЧИТЬСЯ, ДОЧКА
После войны, в 1952 г. окончила Ленинградский финансово-кредитный техникум. С детства помню, как папа всегда говорил: «Надо учиться, дочка, техникум закончить». Хоть и трудно было, училась неплохо, и мне можно было даже в Ленинграде остаться. Но мы с подругами считали, что надо ехать в Молотов – промышленный город. И шестеро человек поехали в Молотовскую область. Направили меня сначала в Молотов, оттуда – в Кудымкар. Из Кудымкара (там уже было окружное управление сберкасс) направили в Гайны. Там я работала в сберкассе. Затем снова перевели в Кудымкар, где проработала до пенсии.
Анна КАЛИНИНА.
Фото из архива Коми-Пермяцкого округа.
Аргументы и факты.
Прикамье. № 4 от 23.01.2019 г.
